Синхрония "информационного шока"

[molfara]

Любой текст создается под свою эпоху. Как только она сходит на нет, с текстом начинают происходить необратимые трансформации. Некоторые коды поддаются реконструкции первоначального смысла, но часть дискурса безвозвратно гибнет. Тот список кораблей из "Илиады", который теперь никто не прочтет до конца, для эллинов был краеугольным камнем построения гражданского общества в полисах Ойкумены. Пережить значимость этого списка уже никому не суждено. Но не будем о грустном, поговорим об ужасном.

Есть ряд категорий, которые особенно сильно подвержены искажению и истлеванию смысла ввиду того, что они завязаны на эмоции, и я бы даже сказала, на аффекты. Самая плачевная ситуация обстоит, скорее всего, с комичным. Показательно, что часть поэтики Аристотеля, посвященная именно комедии, до нас как раз и не дошла. Вообще, каковы бы ни были исторические перипетии, войны, пожары, мор, востребованные тексты сохраняются, и судя по всему, вторая часть поэтики к ним не относилась. "Имя розы" как раз об этом: к тому времени, когда начал зарождаться интерес к вопросу, все списки текста так или иначе были загублены. А чо, Христос не смеялся, известный факт. Чуть лучше обстоят дела с ужасным, наверно, потому что это более человечески универсальная категория. Но тут есть один нюанс - в его передаче, особенно в тексте как совокупности слов. Изображение в этом случае - в более выигрышном положении: оно императивно, особенно если появляется внезапно, "оно навязывает свое значение целиком и сразу, не анализируя его, не дробя на части". Текстом из слов гораздо сложнее ввести в состояние ужаса. Это, безусловно, особого рода мастерство. Ну, кто на что горазд.

Ввиду всего вышеизложенного меня занимает один вопрос: как соотносится ужасное разных эпох? По современным меркам потрясти рядовую публику середины XIX века не представляло особого труда - слишком оно было перегружено избыточностью традиции, норм социальной жизни, моральными принципами. Разумеется, мастер на то и мастер, чтобы выйти из системы предвиденных коммуникаций. В таком обществе Эдгар По производил натуральный "информационный шок" своими рассказами, который сейчас, при всем уважении к маэстро, едва ли ощутим.

Но у ФМ все там же есть один эпизод, который сам по себе ужасный, а в контексте всего повествования - просто чудовищный. Конечно, возьмем в расчет, что я та еще экзальтированная особа, тайный последователь культа мокрых салфеток, но речь не обо мне, а о том, как этот эпизод мог быть воспринят современниками с их плавным течением жизни, без рывков и колебаний. Хочу предупредить, что дальше определенно будет свойлер, и кто не хочет себе портить поступательного раскручивания текста, пусть не ходит под кат. В конце концов, даже у меня спойлер может оказаться спойлером, а не фантомом западом.

Долго стоял он в нерешимости со свечей в руке. В ту секунду, как отворял, он очень мало мог разглядеть, но однако мелькнуло лицо Кириллова, стоявшего в глубине комнаты у окна, и зверская ярость, с которою тот вдруг к нему кинулся. Петр Степанович вздрогнул, быстро поставил свечку на стол, приготовил револьвер и отскочил на цыпочках в противоположный угол, так что если бы Кириллов отворил дверь и устремился с револьвером к столу, он успел бы еще прицелиться и спустить курок раньше Кириллова.

В самоубийство Петр Степанович уже совсем теперь не верил! "Стоял среди комнаты и думал" проходило, как вихрь, в уме Петра Степановича. "К тому же темная, страшная комната... Он заревел и бросился -- тут две возможности: или я помешал ему в ту самую секунду, как он спускал курок, или... или он стоял и обдумывал, как бы меня убить. Да, это так, он обдумывал... Он знает, что я не уйду не убив его, если сам он струсит, -- значит, ему надо убить меня прежде, чтобы я не убил его... И опять, опять там тишина! Страшно даже: вдруг отворит дверь... Свинство в том, что он в бога верует, пуще чем поп... Низа что не застрелится!.. Этих, которые "своим умом дошли", много теперь развелось. Сволочь! фу чорт, свечка, свечка! Догорит через четверть часа непременно... Надо кончить; во что бы ни стало надо кончить... Что ж, убить теперь можно... С этою бумагой никак не подумают, что я убил. Его можно так сложить и приладить на полу с разряженным револьвером в руке, что непременно подумают, что он сам... Ах чорт, как же убить? Я отворю, а он опять бросится и выстрелит прежде меня. Э, чорт, разумеется, промахнется!"

Так мучился он, трепеща пред неизбежностью замысла и от своей нерешительности. Наконец взял свечу и опять подошел к дверям, приподняв и приготовив револьвер; левою же рукой, в которой держал свечу, налег на ручку замка. Но вышло неловко: ручка щелкнула, произошел звук и скрип. "Прямо выстрелит!" -- мелькнуло у Петра Степановича. Изо всей силы толкнул он ногой дверь, поднял свечу и выставил револьвер; но ни выстрела, ни крика... В комнате никого не было.

Он вздрогнул. Комната была непроходная, глухая, и убежать было некуда. Он поднял еще больше свечу и вгляделся внимательно: ровно никого. В полголоса он окликнул Кириллова, потом в другой раз громче; никто не откликнулся.

"Неужто в окно убежал?"

В самом деле, в одном окне отворена была форточка. "Нелепость, не мог он убежать через форточку". Петр Степанович прошел через всю комнату прямо к окну: "Никак не мог". Вдруг он быстро обернулся, и что-то необычайное сотрясло его.

У противоположной окнам стены, вправо от двери, стоял шкаф. С правой стороны этого шкафа, в углу, образованном стеною и шкафом, стоял Кириллов, и стоял ужасно странно, -- неподвижно, вытянувшись, протянув руки по швам, приподняв голову и плотно прижавшись затылком к стене, в самом углу, казалось, желая весь стушеваться и спрятаться. По всем признакам, он прятался, но как-то нельзя было поверить. Петр Степанович стоял несколько наискось от угла и мог наблюдать только выдающиеся части фигуры. Он все еще не решался подвинуться влево, чтобы разглядеть всего Кириллова и понять загадку. Сердце его стало сильно биться... И вдруг им овладело совершенное бешенство: он сорвался с места, закричал и, топая ногами, яростно бросился к страшному месту.

Но дойдя вплоть, он опять остановился как вкопанный, еще более пораженный ужасом. Его, главное, поразило то, что фигура, несмотря на крик и на бешеный наскок его, даже не двинулась, не шевельнулась ни одним своим членом -- точно окаменевшая или восковая. Бледность лица ее была неестественная, черные глаза совсем неподвижны и глядели в какую-то точку в пространстве. Петр Степанович провел свечой сверху вниз и опять вверх, освещая со всех точек и разглядывая это лицо. Он вдруг заметил, что Кириллов хоть и смотрит куда-то пред собой, но искоса его видит и даже может быть наблюдает. Тут пришла ему мысль поднести огонь прямо к лицу "этого мерзавца", поджечь и посмотреть, что тот сделает. Вдруг ему почудилось, что подбородок Кириллова шевельнулся и на губах как бы скользнула насмешливая улыбка -- точно тот угадал его мысль. Он задрожал и, не помня себя, крепко схватил Кириллова за плечо.

Затем произошло нечто до того безобразное и быстрое, что Петр Степанович никак не мог потом уладить свои воспоминания в каком-нибудь порядке. Едва он дотронулся до Кириллова, как тот быстро нагнул голову и головой же выбил из рук его свечку; подсвечник полетел со звоном на пол, и свеча потухла. В то же мгновение он почувствовал ужасную боль в мизинце своей левой руки. Он закричал, и ему припомнилось только, что он вне себя три раза изо всей силы ударил револьвером по голове припавшего к нему и укусившего ему палец Кириллова. Наконец палец он вырвал и сломя голову бросился бежать из дому, отыскивая в темноте дорогу. (ВСЕ ТАМ ЖЕ, середина главы "Многотрудная ночь")

Comic relief: Батюшка, - обратилась она к священнику, - это, это такой человек, это такой человек... его через час опять переисповедать надо будет! Вот какой это человек! (Д)