Ленин и дети

[molfara]

Из статьи "О волшебных сказках" Дж.Р.Р.Толкина:

Теперь поговорим о детях и, таким образом, примемся за последний и самый важный из трех вопросов: каковы ценности (если они имеются) и функции волшебной сказки в наши дни? Считается, что дети – естественная или наиболее подходящая для нее аудитория. Описывая сказку, которую, по их мнению, могут с удовольствием почитать и взрослые, рецензенты часто позволяют себе шуточки вроде: "Эта книжка для детей от шести до шестидесяти лет". Что-то мне не приходилось встречать рекламу новой модели автомобиля, которая начиналась бы словами: "Это игрушка порадует ребят от семнадцати до семидесяти", хотя, по-моему, предложение вполне уместное. Так есть ли неразрывная связь между детьми и волшебными сказками? Стоит ли удивляться, если сказки читает взрослый? То есть именно читает их как сказки, а не изучает как раритеты. Собирать и изучать взрослым позволено все что угодно, вплоть до театральных программ и бумажных пакетов.

Большинство тех, кто еще сохранил достаточно здравого смысла, чтобы не считать волшебные сказки вредными, полагают, что существует естественная связь между сознанием ребенка и сказками, подобная потребности детского организма в молоке. По-моему, это ошибка. В лучшем случае она вызвана ложной чувствительностью, а потому и грешат ею чаще всего те, кто по разным личным причинам (например, по бездетности) считают детей особыми существами, чуть ли не особой расой, а не нормальными, хотя и незрелыми, членами как конкретной семьи, так в человечества в целом.

На самом же деле склонность связывать волшебные сказки с детьми – побочный продукт истории нашего быта. Современный литературный мир сослал сказки в детскую точно так же, как поцарапанную или старомодную мебель ставят в комнату для детских игр, потому что взрослым мебель эта не нужна и ее дальнейшая судьба их совершенно не заботит. Дети об этом не просили. Дети в целом – впрочем, объединить их можно только по одному-единственному общему признаку: недостаток опыта – любят волшебные сказки не больше и понимают их не лучше, чем взрослые. К тому же ничуть не меньше сказок их привлекает многое другое. Они молоды, растут, и у них, естественно, хороший аппетит, поэтому они с удовольствием глотают и сказки. Но на самом деле лишь некоторые дети и некоторые взрослые любят именно сказки, причем любовь эта не обязательно единственная и даже не обязательно самая сильная. Как и художественный вкус, любовь к сказкам, на мой взгляд, в раннем детстве вообще не проявляется без искусственного стимулирования. Зато с возрастом она не иссякает, а крепнет, если органична для конкретного человека.

Эту мысль, что дети как целевая аудитория не пригодны для сказок, что они не в состоянии постичь и достойно оценить их содержимое, что они стали их объектом в силу доморощенной традиции, Профессор повторяет на разные лады неоднократно, и этим меня страшно бесит. Однако о своем опыте знакомства со сказками он пишет буквально следующее:

Сейчас я, конечно, понимаю, как важен был для меня волшебный элемент в первых прочитанных книгах. Но в раннем детстве любовь к сказкам вовсе не была для меня главной. По-настоящему я пристрастился к ним, лишь когда вышел из детской в прожил еще несколько казавшихся ужасно долгими лет – от момента, когда научился читать, и до того, как пошел в школу. В то время (чуть не написал "счастливое" или "золотое" – а ведь оно было полным тревог и огорчений) мне не меньше, а то и больше нравилось множество вещей: история, астрономия, ботаника, наука о строении языка и происхождении слов. На лэнговских "обобщенных детей" я походил только в мелочах, случайно: например, совершенно не воспринимал стихи, и если они попадались в сказках, пропускал их. Поэзию я открыл для себя гораздо позже в латинских и греческих образцах, особенно после того, как меня заставили переводить английские стихи на латынь. Настоящую тягу к сказкам пробудили во мне занятия филологией на пороге зрелости, а война способствовала расцвету этой страсти.

С другой стороны Толкин сетует на адаптацию:

С детства со мною остались красота и ужас гриммовского "Можжевельника" (Von dem Machandelboom) с его изысканным и трагическим началом, отвратительным каннибальским варевом, ужасными костями, веселой и мстительной душой птички, которая вылетает из тумана, окутавшего дерево. И все же главное, что сохранила память от этой сказки, – не красота и не ужас, а отдаленность, огромная бездна времени, даже несопоставимая с twe tusend Johr (двумя тысячелетиями). Без варева и костей – которые теперь часто скрывают от детей в смягченных обработках сказок братьев Гримм – это ощущение почти исчезло бы. Не думаю, что мне повредили сказочные ужасы, какие бы мрачные верования и обычаи древности их ни породили.

И тем не менее Профессора возмущает мнение составителя одного из наиболее известных сборников детских сказок Эндрю Лэнга, который в предисловии писал, что "вкусы их [детей] остаются такими же, как вкусы их нагих предков много тысяч лет назад; волшебные сказки им нравятся больше, чем история, поэзия, география или арифметика." Почему-то Дж.Р.Р. упорно не хотел признавать, что большинство вполне современных детей и правда проявляют неподдельный, исходящий из внутренних потребностей, интерес к сказкам. То, что в какой-то момент они очутились в детской, - далеко не случайность. Потому что онтогенез есть быстрое и краткое повторение филогенеза, и дети поколение за поколением в той или иной степени воспроизводят архаические мыслительные механизмы своих предков, о которых так недувсмысленно говорит Лэнг. "Она сидела за столом и никому не показывала своих ног. Ну а когда она налила на себя воду, конечно, у нее появился хвост!" - я угарала.

via Mунго

Вот чопорные люди осуждают фэнтези во всех своих проявлениях за эскапизм. А знаете, в чем писечка и мякотка? В том, что Профессор закладывал его как сверхзадачу жанра еще в 39. То-то.