Стихийная практика медленного чтения

[molfara]

Как мне объясниться с тобой?
/НВ "Волшебник"/

Архив "Границы" вспомнился совсем даже не просто так. Тогда я сожгла "последний" экземпляр "Лолиты". Бумага горела хорошо.

К повести "Волшебник" Набоков относился по-разному. Это была первая маленькая пульсация "Лолиты", написанная задолго до нее, в 1939. С появлением "Лолиты" "Волшебник" стал отработанным материалом и чуть было не пропал, как вдруг обнаружился один-единственный экземпляр рассказа. К тому времени творческая связь автора с "Лолитой" уже была порвана, поэтому текст вновь был прочитан как оригинальное произведение.

При всей преемственности и общности разрабатываемой темы, тексты совершенно разные: "различия между двумя вещами определенно более велики, чем сходства. Чем бы позднейшее сочинение ни было: романом между автором и английским языком, романом между Европой и Америкой, желчным взглядом на жизнь мотелей и окружающий ландшафт, "вольным переводом Онегина" на современный язык и нравы..."Лолита" - это, несомненно, результат новых и совершенно иных художественных побудительных мотивом" - потом прокомментирует Набоков-сын.

Набоков-отец нарочито подчеркивает, что его текст, если выражаться в категориях небезызвестного сеньора, "открытый". В своем примечании он пишет так: "Это прекрасный образчик русской прозы, точный и прозрачный, который при некотором старании может быть переведен на английский Набоковыми." И что бы вы думали, к своему стыду я погрязла настолько, что один отрывок вовсе не поняла.

Фабула "Волшебника" простая и в некоторой степени знакомая. Главный герой, терзаемый невыказанной страстью, вдруг встречает девочку. И тут-то взвивается занавес. Ее мать оказывается тяжело больной женщиной, он женится на ней...А дальше я рассказывать не буду. Концовка иная. Тот фрагмент относится ко дню свадьбы, когда дело неумолимо катится к исполнению супружеского долга, и тут главный герой со всей ясностью осознает, что он навалял несусветных дров. Под предлогом немного взбодриться он отправляется на вечернюю прогулку:

Теперь он бродил в дрожащей нищете ноябрьской ночи, в тумане улиц, с потопа впавших в состояние мороси, и, стараясь отвлечься, принуждал себя думать о счетах, о призмах, о своей профессии, искусственно увеличивал ее значение в своем существовании -- и все расплывалось в слякоти, в ознобе ночи, в агонии изогнутых огней. Но именно потому, что сейчас не могло быть и речи о каком-либо счастье, прояснилось вдруг другое: он с точностью измерил пройденный путь, оценил всю непрочность, всю призрачность  проектов, все это тихое помешательство, очевидную ошибку наваждения, которое отступил от единственно законного естества, свободного и действительного только в цветущем урочище воображения, чтобы с жалкой серьезностью лунатика, калеки, тупого ребенка (ведь сейчас одернут и взгреют) заниматься планами и действиями, подлежащими компетенции лишь взрослой вещественной жизни. А еще можно было выкрутиться. Вот сейчас бежать -- скорее письмо к особе с изложением того, что сожительство для него невозможно (любые причины), что только из чудаковатого сострадания (развить) он взялся ее содержать, а теперь, узаконив сие навсегда (точнее), удаляется опять в свою сказочную неизвестность. "А между тем, -- продолжал он мысленно, полагая, что все еще следует тому же порядку трезвых соображений (и не замечая, что изгнанная босоножка вернулась с черного хода), -- как было бы просто, если бы матушка завтра умерла -- да ведь нет, ей не к спеху -- вцепилась зубами в жизнь, будет виснуть -- а какой мне в том прок, что умрет с запозданием и придет ее хоронить шестнадцатилетняя недотрога или двадцатилетняя незнакомка? Как было бы просто (размышлял он, задержавшись весьма кстати у освещенной витрины аптеки), коли был бы яд под рукой... Да много ли нужно, когда для нее  чашка шоколада равносильна стрихнину! Но отравитель оставляет в спущенном лифте свой пепел... а ее непременно ведь вскроют, по привычке вскрывать..."; и хотя рассудок и совесть наперебой твердили (немножко подзадоривая), что -- все равно, даже если бы нашлось незаметное зелье, он не решился бы на убийство (разве что если совсем, совсем бесследное, да и то -- в крайнем случае, да и то -- лишь с целью сократить страдания все равно обреченной /жены/), он давал волю теоретическому развитию невозможной мысли, наталкиваясь рассеянным взглядом на идеально упакованные флаконы, на модель почки, на паноптикум мыл, на взаимную дивно-коралловую улыбку женской головки и мужской, благодарно глядящих друг на дружку, -- потом прищурился, кашлянул -- и после минутного колебания быстро вошел в аптеку.

Когда он вернулся домой, в квартире было темно -- шмыгнула надежда, что она уже спит, но, увы, дверь ее спальни была по линейке подчеркнуто остро отточенным светом.

"Шарлатаны... -- подумал он, мрачно пожимаясь, -- что ж, придется держаться первоначальной версии. Пожелаю покойнице ночи -- и на боковую". (А завтра? А послезавтра? А вообще?)

Но посреди прощальных речей о мигрени, у пышного изголовья, вдруг, ни с того ни с сего, и само по себе, положение круто переменилось, предмет же был несущественен, так что потом удивительно было найти труп чудом поверженной великанши и взирать на муаровый нательный пояс, почти совсем закрывавший шрам.

Что же все-таки произошло в последнем абзаце, а главное - почему?!!!

В комментарии "О книге, озаглавленной "Волшебник"" сын, Дмитрий Набоков, дает некоторое пояснение приведенному отрывку:

Чтобы не думать о предстоящих ему ненавыстных супружеских обязанностях, герой вышел побродить в ночи. Он перебрал в голове различные варианты избавления от своей вновь приобретенной уже не нужной жены, которая многообещающе больна, но каждое мгновение существования которой держит его вдали от вожделеемой им девочки. Он подумал о яде, по-видимому, вошел в аптеку, может быть, сделал покупку. По возвращении он видит полоску света под дверью "покойницы" и говорит себе "Шарлатаны...придется держаться первоначальной версии". Таким образом, можно составить следующий перечень сосуществующих идей:
1) Он разочарован, что она не легла спать.
2) Он полуосознанно ставил знак равенства между сном и смертью.
3)То, что мы видим ее его глазами как покойницу, означает его саркастическую реакцию на то, что она:
а) еще бодрствует,
б) еще жива
4) Или термин "покойница" означает, что в его мыслях она уже мертва или все равно что мертва.
5) Он должен теперь либо удовлетворить свою малособлазнительную новобрачную, либо найти правдоподобный предлог, чтобы пожелать ей доброй ночи и отправиться на боковую ("первоначальная версия").
6) Доступ к девочке остается для него таким же проблематичным, каким был прежде.
7) "Шарлатаны" - это:
а) фармацевты, чье зелье он не купил,
б) фармацевты, чье зелье он купил, но не пустил в дело,
в) фармацевты, чье зелье его больное воображение, ставившее, как мы видели, знак равенства между бодрствованием и жизнью, уже подлило ей, ожидая застать женщину мертвой (под "фармацевтами" следует понимать всю систему судебной медицины, которая каким-то образом досадила ему);
г) муки совести и/или страха, заставившие его отбросить идею отравления и/или убийства вообще;
д) надежда на чудо, позволившее ему простой силой воли вызвать ее кончину.
8) Все выше перечисленное сливается в калейдоскопе безумного ума.

Вошел ли герой на самом деле в аптеку? Здесь, как и в других случаях, моя этика переводчика запрещает мне вносить в текст отца добавления, делающие вещи более понятными по-английски, чем они выглядят по-русски. Многоплановость, приятная недоговоренность текста являются неотъемлемой чертой самого персонажа. Если бы ВН хотел дать более точные указания на этот счет, он сделал бы это в оригинале.

Я воздержусь от оценки этого комментария. Меня волнует только один вопрос. ПОЧЕМУ ОН ПЕРЕВИРАЕТ ТЕКСТ?!! И не один раз!! Другой отрывок оттуда же:

В мучительные минуты самоанализа он обнаруживает в себе зверя и пытается избавиться от него. Изобразительно меткие образы повторяются в животном контрапункте: гиены в каждой гиене; онанистические щупальца; волчий оскал вместо улыбки...

А вот оригинал:
Рассудком зная, что эвфратский абрикос вреден только в консервах; что грех неотторжим от гражданского быта; что у всех гигиен есть свои гиены; зная, кроме того, что этот самый рассудок не прочь опошлить то, что иначе ему не дается...

Но невзирая на необычайные трудности в прочтении Набокова, на абберации и синестезию, на черный салат, жевавший зеленого кролика, я склонна доверять автору, веря, что всем, что нужно для правильного прочтения, он наделил текст, на самотек ничего не пустил. Поэтому мы возвращаемся к исходному вопросу, что произошло в последнем абзаце, а главное - почему?

Хо предложила очень простое объяснение, которое все расставило на свои места: и муаровый нательный пояс, и предмет, который был несущественен. Я бы сама не догадалась, не только из-за невнимательности к деталям, но еще от недостатка некоторого житейского опыта.

Снулая я. Вычитаю текст уже завтра;))